Сталинград. Мы помним!

Сталинградская битва – одно из самых тяжёлых сражений Великой Отечественной войны, длившееся с 17 июля 1942 года до 2 февраля 1943 года и закончившееся победой нашей армии. Литература о войне, созданная писателями-фронтовиками, даёт возможность нам, сегодняшним читателям, и читателям будущего понять высокую цену жизни, смерти, любви и ненависти, цену времени. Среди произведений военной прозы, по праву входящих в сокровищницу литературного искусства, роман писателя-фронтовика Юрия Васильевича Бондарева «Горячий снег», который переносит нас в декабрь 1942 года под Сталинград, в те дни, когда немецкая группа армий «Дон» под командованием Эриха фон Манштейна рвалась в город на помощь 6-ой армии Фридриха Паулюса, окружённой нашими войсками. В своей глубоко правдивой книге автор показал советских солдат и офицеров артиллерийской батареи, насмерть вставшей на пути врага. В поединке с человеконенавистничеством, воплощённым в образах фашистских захватчиков, они выступают живым олицетворением благородства, никогда не идущего на компромисс с совестью, и человеколюбия. Всё в романе кричит нам о бесчеловечности и противоестественности войны, начиная с названия. Герои Бондарева «прошли проверку на человечность через испытания огнем», и в финале романа и мы скорбим, когда солдаты освящают в солдатском котелке вручённые им ордена и делают поминальный глоток.
Известны всем строки романа, слова, принадлежащие генералу Бессонову, поблагодарившему уцелевших солдат за подбитые танки и после укоряющему себя: «Всё, что могу, всё, что могу, - повторял он про себя. - А что я могу сделать для них, кроме этого спасибо?» Смотря на прожитую нашими воинами жизнь-подвиг, мы говорим им: «Спасибо!». Мы с цветами приходим к Мамаеву кургану, к памятнику, которым сказал нашим героям «Спасибо!» весь советский народ.

 *****

…Когда по льду перешли реку и поднялись на берег, зло обдуваемый пронизывающим до костей ветром, и потом по неглубокому ходу сообщения вошли в полузаваленную траншею, когда Бессонов только воображением восстановил, что тут были первые пехотные окопы, он замедлил шаг от боя сердца, сорвавшего дыхание.
Здесь, на южном берегу, где танковые атаки не прекращались много часов и танки проходили в разных направлениях много раз – так изрыв, исполосовав, разворочав гусеницами окопы, до этого изуродованные бомбовыми воронками, что сплющенные пулеметы в гнездах, клочья, обрывки ватников, лохмотья морских тельников, перемешанных с землей, расщепленные ложи винтовок, лепешки противогазов и котелков, заваленные грудами почернелых гильз, засыпанные снегом тела – это не сразу было отчетливо увидено Бессоновым. Останки оружия и недавней человеческой жизни, как гигантским плугом, были запаханы, полураскрыты завалами, образовавшимися повсюду от бомбовых воронок, от многотонного давления танковых гусениц.
Все осторожнее пробираясь через земляные навалы в траншее, перешагивая через выступавшие под ногами кругло и плоско оснеженные бугры, Бессонов шел, стараясь не наступать, не задеть их палочкой, угадывая под этими буграми трупы убитых еще утром. И уже без надежды найти здесь кого-либо в живых, подумал с казнящей горечью, что он ошибся: ему лишь показалось с НП слабое биение жизни тут, в траншеях.
«Нет, здесь никого не осталось, ни одного человека, – говорил себе Бессонов. – Пулеметы и противотанковые ружья били из левых окопов, левее батарей. Да, идти туда, туда!..»
Но тотчас из-за поворота траншеи донесся металлический звук. И будто бы послышались голоса. Бессонов с тугими ударами сердца вышагнул из-за поворота.
Навстречу ему из пулеметного гнезда белыми привидениями подымались двое, с головы до ног косматые от снега. Обмороженные лица их были сплошь затянуты в стеклянный лед подшлемников, а из подшлемников – глаза, воспаленные морозом и ветром, в густых кругах изморози, устремлены на Бессонова, выражая одинаковую оторопелость – не ожидали, по-видимому, увидеть здесь, в омертвевшей траншее, живого генерала в сопровождении живых офицеров.
Матово поблескивали прямоугольные морские пряжки. На порванной, прожженной плащ-палатке, расстеленной по бровке окопа, – куча дисков ручного пулемета, собранных со всей позиции; рядом с пулеметом – на сошках противотанковое ружье. Везде валялись свежестреляные гильзы: на бруствере, на дне окопа. Видимо, оставшись вдвоем, пулеметчик и пэтээровец некоторое время вели огонь из одного гнезда, соединенные в последнем усилии, локоть о локоть. Судя по морским пряжкам, были эти двое из дальневосточных моряков, ставших пехотой месяц назад на формировке армии, сохранивших памятью о прошлом тельники и матросские пряжки.
Оба они оторопело встали перед Бессоновым, ничем не отличимые друг от друга, в толстых и жестяных от снега и инея шинелях; и закостенелые в твердую форму рукавицы их неуверенно ползли к шапкам. Обрывисто дышали оба, слова не выговорив, точно не верили чему-то никак, обнаруживши рядом с собой генерала и офицеров позади него.
Тогда огромный Деев, нарушая неписаные законы сдержанности в присутствии командующего, первый ступил в пулеметный окоп пехотинцев, крепким объятием притиснул к себе одного, другого; надломленно прозвучал его растроганный, напрасно отыскивающий твердость голос:
– Выстояли, ребятки? Выжили? Товарищ командующий, вторая рота… – И, не договорив фразу, посмотрел Бессонову в глаза с выражением умиления и потрясенности.
Слова, которые должен был сказать в ту минуту Бессонов, тенями скользили в сознании, не складывались в то, что чувствовал он, показались ему никчемными, мелкими, пустопорожними словами, не отвечающими безмерной сути увиденного им, и он с трудом произнес:
– Кто-нибудь из командиров жив?..
– Никого… Никого, товарищ генерал.
– Раненые где?
– Человек двадцать на тот берег переправили, товарищ генерал. Мы из роты одни…
– Спасибо вам!.. Спасибо вам от меня… Как ваши фамилии, хочу знать! – Он еле расслышал их фамилии, обернулся к Божичко, в молчании разглядывавшему двух счастливцев с завистливым и мучительным удовольствием человека, понимающего, что такое после вчерашнего боя остаться в живых, воюя в боевом охранении; и, когда Бессонов через силу, глуховато сказал: «Дайте два ордена Красного Знамени. Вам, полковник Деев, сегодня заполнить наградные листы», – Божичко с радостью вынул из вещмешка, подал Бессонову две коробочки, а тот, прислонив палочку к стенке траншеи, шагнул к этим двоим, окаменевшим, неочнувшимся, вложил им в несгибающиеся рукавицы ордена и, отвернувшись, вдруг скрывая нахмуренными бровями сладкую и горькую муку, сжавшую грудь, передернувшую его лицо, захромал по траншее, не оглядываясь. А ветер наваливался с севера, перебрасывал за пылающую станицу звуки боя справа, за балкой, порывами нес с берега колкой снежной пылью, выжимал слезы в уголках глаз Бессонова; и он ускорял шаги, чтобы сзади не увидели его лица. Он не умел быть чувствительным и не умел плакать, и ветер помогал ему, давал выход слезам восторга, скорби и благодарности, потому что живые люди здесь, в окопах, выполняли отданный им, Бессоновым, приказ – драться в любом положении до последнего патрона, и они дрались и умирали здесь с надеждой, не дожив лишь нескольких часов до начала контрудара.
«Все, что могу, все, что могу, – повторил он про себя. – А что я могу сделать для них, кроме этого спасибо?»

Ю.В. Бондарев «Горячий снег», 1970 г.